«Приходишь после смены — тело болит, руки болят» Поделиться
6 октября исполнилось 80 лет народному художнику СССР, академику РАХ Александру Шилову. Накануне юбилея живописец поделился с «МК» воспоминаниями из детства и юности, рассказал о дружбе с великими старшими товарищами — Александром Лактионовым и Борисом Щербаковым, и ответил на главные вопросы: зачем искусство человеку и почему оборвалась связь между классиками и современными формами искусства.
— Александр Максович, когда впервые проявился ваш талант? Когда рука впервые потянулась к кисти?
— Рисовать я любил всегда. Мы жили в коммуналке, и там я садился за обеденный стол, срисовывал с репродукций и книжных иллюстраций, срисовывал фарфоровые фигурки и так далее.
А в то время считалось, что если ты умеешь изобразить человека, чтобы он был похож, или воспроизвести репродукцию, то ты уже художник. А если вождя нарисовал похожим — то хвалили особенно, поэтому все рисовали Сталина, Ленина, Маркса и Энгельса. Помню, лет в двенадцать-тринадцать я и Маркса, и Сталина запечатлел, второй из рисунков чудом сохранился и сейчас выставлен в зале графики. А куда Маркс подевался, не знаю.
— И тогда вы решили учиться?
— Да, записался в изостудию Дома пионеров в Вадковском переулке. Я там рисовал гипсовые маски и натюрморты акварелью.
А потом произошло такое событие. У меня был брат, на шесть лет моложе меня (я говорю был, потому что его не стало), он тоже любил рисовать, записался в студию и сделал акварельную композицию «Полет на Луну». И вот мы в своей крохотной комнатушке 11 квадратов, а по радио «Пионерская зорька» объявляет, что Сережа Шилов на всемирной выставке детского рисунка в столице Австрии получил первое место. Представляете, что это значило для нас, людей, которые бедно жили, без отца, даже не от зарплаты до зарплаты, а вечно в долг. В день получки мама с бабушкой пересматривали записки, у кого сколько одолжили, и практически все отдавали. И начиналось заново.
Когда я пришел в школу, все меня поздравляли, как будто это я премию получил.
Но тот случай подстегнул меня к тому, чтобы стать художником.
— А брат не стал?
— Судьба есть судьба. Как я ни пытался его отговорить бросать студию, друзья, улица его сманили. Он потом жалел об этом.
А я уже вовсю жил живописью, даже учиться хуже стал. Пока возраст позволял, я занимался, а в 16 лет было уже стыдно садиться обедать, не помогая матери деньгами. Я устроился на швейную фабрику у метро «Новослободская» грузчиком — профессии никакой у меня, конечно же, не было. Потом на мебельную фабрику номер 2 у Савеловского вокзала. Но самой тяжелой была работа на винном заводе «Молдаввино» на проспекте Мира, в разливочном цеху. А десятилетку заканчивал в школе рабочей молодежи.
— Это был ценный опыт в плане знакомства с жизнью? Что вы увидели, оказавшись в рабочей среде?
— Почти каждый день рабочие покупали политуру, а в ней, как вы знаете, 96 градусов; эта жидкость, которой мебель полировали, замешена на спирту.
В брежневские времена она стоила 86 копеек. Бутылку политуры — это было поручение мне и товарищу — разливали на две, разбавляя водой, получался литр, засыпали крупной технической солью. Трясли. Сгусток оседал на дно — темный, как чернослив. Но все равно вся жидкость была цвета коньяка, но это не самое страшное — это была сплошная соль.
— Почему было этим трудягам не купить обычной водки?
— Рабочие получали семьдесят рублей. Закусывали «орловским» хлебом — самым дешевым, и килькой, которая по 50 копеек килограмм была. Ни я, ни мой товарищ не пили, конечно же; он потом в Архитектурный институт поступил. Но были счастливы доесть за ними — они мало закусывали, чтобы больше опьянеть. Так прошло три с половиной года. Трудились на улице, в любую погоду подавали бревна для обработки в цеха, разгружали вагонку — все вручную.
— В этот период биографии вы не забросили свое главное дело?
— В Дом пионеров ходить не мог, но дома рисовал с натуры женские и мужские головы; приходишь после смены — тело болит, руки болят, есть хочется, но если лечь на постель, то сразу заснешь, а я дорожил каждым днем. Поэтому делал ювелирные такие, маленькие головки. Эти рисунки потом в моей жизни сыграли важную роль.
— При каких обстоятельствах вы впервые встретились с Лактионовым?
— Однажды с учителем Дома пионеров Василием Александровичем Ворониным мы пошли на выставку какого-то ленинградского художника на ул. Горького (сегодняшней Тверской). Там оказался великий мастер Александр Иванович Лактионов.
— Сколько вам было лет на момент знакомства?
— Двадцать или двадцать один. Воронин подвел меня к нему, говорит: это ваш поклонник, можно он свои работы покажет. Тот ответил: пожалуйста, приходи ко мне. На следующий день, когда он увидел эти миниатюры, переспросил: «Это вы делаете?» — «Я!» — «А как вы живете?» — «Грузчиком тружусь». — «Да вы что, вы же руки изуродуете. Вам нужно готовиться в Суриковский институт».
Лактионов пообещал написать мне рекомендацию, хотя предупредил, что она, может быть, больше навредит, чем поможет.
— Как может навредить рекомендация автора шедевра «Письмо с фронта»?
— К нему остальные художники относились очень ревниво, он имел громадный успех. Вместе с Борисом Щербаковым и Петром Белоусовым они были любимыми учениками Исаака Бродского; Исаак Израилевич, в свою очередь, был учеником Репина.
Знаете, как Лактионов писал «Письмо с фронта»? У него ни квартиры, ничего не было — он ютился в келье в Загорске. И там работал.
В послевоенном 1947 году в Третьяковке проходила Всесоюзная выставка — от зависти «Письмо» разместили под лестницей, но эта картина и так сама вся светится.
А в те годы у советских руководителей такой был порядок: если Сталин сам не мог поехать, он посылал Жданова, министра культуры, с главным вопросом: как реагирует народ. Жданов вернулся и докладывает: есть одна картина, возле нее толпы собираются. Иосиф Виссарионович распорядился: ко мне в кабинет ее. Посмотрел. Результат — Сталинская премия.
Лактионова нашли, спросили «как вы живете?». (Сейчас такого вопроса никто не задает.) Сказали: приезжайте в Москву, мы вас с премией поздравим.
И по приезде в столицу помощник Сталина выдал ему ордер на трехкомнатную квартиру у станции метро «Сокол». Александр Иванович вспоминал, что расплакался в тот момент. И деньги он получил огромные по тем временам — 100 тысяч рублей (старыми рублями, которые в 1961 году меняли один к десяти. — И.В.).
Плюс ему столько повторений заказали… я один экземпляр даже в Париже видел; Лактионов один не справлялся, пришлось нанять помощников.
— А Щербаков какую роль сыграл в вашей судьбе?
— В моей юности именно Лактионов и Щербаков отвели меня к президенту Академии художеств СССР Владимиру Серову. Он наговорил мне комплиментов, увидев мои рисунки, и предложил ему позировать для жанровых работ со словами: «Ваши фабричные 70 рублей я вам буду платить. Когда позировать не нужно будет, будете рисовать с гипсовых слепков с моими замечаниями. Даю слово, что вы в институт поступите» (на тот момент я два раза уже пытался).
Серов ушел из жизни рано — больное сердце, но уходя поговорил со знаменитым скульптором Николаем Томским (скульптура Гоголя на Гоголевском бульваре — это его работа). Сказал Томскому: «Саше в жизни будет очень трудно, он идет реалистическим путем. Помоги ему».
После смерти Владимира Александровича Томский возглавил Академию художеств и стал ректором Суриковского института. И снова коммуналка. Полвторого ночи. Звонок в дверь. На пороге Щербаков. От неожиданности я подпрыгнул.
— Я только от Томского. Показал ему ваши рисунки. Срочно отправляйтесь в институт к Томскому.
Меня сразу взяли, я выучился, защитил досрочно диплом, на год раньше. Еще когда я учился в институте имени Сурикова, мне доверяли написать портреты космонавтов, что для меня было великой честью. Доверил мне это дважды Герой Советского Союза, командир отряда космонавтов В.А.Шаталов.
— Так вы оказались в Звездном городке?
— Да, меня поселили для работы в том же подъезде, где жили Лактионов и мама Гагарина.
— Постепенно космическая серия тематически расширилась? Я имею в виду серию героев страны, которую вы создаете всю жизнь.
— Я был еще студентом, когда мне предложили написать летчика Михаила Водопьянова, участника операции по спасению парохода «Челюскин». Он жил на даче в Купавне, уже пожилой. С этого начиналась серия защитников Отечества, которую я и сегодня продолжаю писать. У нас в музее (в Художественной галерее Александра Шилова в Москве. — И.В.) существует Зал славы, где есть летчики, штурманы, солдаты, служители церкви, которые принимали участие в ВОВ, разведчики и контрразведчики.
— Кого из великих предшественников вы считаете своим учителем?
— К сожалению, так сложилось, что я самоучка. Раньше в Академии художеств за спиной Брюллова, Бруни сидели ученики и учились. Рубенс передавал весь свой опыт ученикам, Боттичелли и Ван Дейк так делали. А сейчас потеряны традиция и школа, образовалась пропасть.
В моей молодости наставника, у кого бы я учился реализму, классике, основанной на академическом рисунке, уже не было. Пришлось в Третьяковке учиться у классиков, как Репин завещал: чтобы художнику создать что-то хорошее, надо смотреть на самое великое искусство.
— Может быть, помните наставление от Лактионова?
— У нас с ним было одно жизненное кредо. Но, например, как работать пастелью, он мне не объяснил, сказал, мол, попробуй — поймешь. А первую попытку оценил так: неплохо, но нужно, чтобы штрихов не было видно, как у старых мастеров, старайся больше пастель втирать.
Так сложился мой творческий подход: скрывать свою «кухню» художника, чтобы был виден только результат; если портрет, то настолько живо сделан, чтобы хотелось с ним говорить. Создавать жизнь на полотне из мертвых красок — вот моя главная задача. И чтобы эта жизнь на полотне, заключенная в раму, была понятна и нужна народу.
— В 1976 году вы вступили в Союз художников СССР. Это было сложно или брали всех автоматически? Как выглядела процедура вступления?
— Процедура простая: приносишь работы, заседает жюри, решает — принять тебя или нет. Негласно было положено представлять 12 работ, я принес 14 — не знал об этом «регламенте». Меня единственного не приняли.
Вечером отправился забрать картины. Мне навстречу по коридору идет председатель Московского отделения Игорь Попов. Я ему говорю: «Мы одни, скажите, что было не так». — «Вы слишком много привезли». — «Это не аргумент. Мы же вдвоем. Будьте честны». И он тогда сказал: пока будете в таком стиле работать, не вступите.
И я решил сразу, минуя Московскую организацию, подавать документы о принятии меня в Союз художников СССР. И я стал членом Союза художников СССР.
А почему стремились? Без членства не ставили в очередь на получение своей мастерской. Дальше… При Союзе художников — я считаю это порочной практикой — действовали художественные комбинаты. Был список: туда нужно сделать пейзаж, туда к юбилею портрет вождя. Одни и те же люди создавали и распределяли заказы, самые дорогие брали себе. Те, кто не получал заказ, сидели на так называемом гарантированном авансе. Но если ничего не делать, долг копился. Находились такие, кто копил годами, а рассчитываться было нечем.
И еще важный момент. Существовали выставки в Манеже — это было целое событие: приезжали первые лица государства, телевидение непрерывно снимало, «Огонек» и «Советский Союз» публиковали статьи. Нечлен Союза художников попасть туда не мог, а попадать имело смысл не только для того, чтобы хвастаться: вот мои работы висят в Манеже. Были закупочные комиссии от Минкультуры РСФСР, СССР, а это все деньги, и в поле зрения этих комиссий попадала эта выставка.
— Картины Александра Шилова висели в Манеже?
— Да, когда я был еще студентом. Мне посоветовали выставить космонавтов, хотя я в Союз тогда еще не вступил. Руководитель моей мастерской Королев был против, но в министерстве увидели моих космонавтов и распорядились: повесить на хорошее место. Некоторые педагоги со мной здороваться перестали. А на выставке от института участвовали я, ректор Бондаренко и Королев.
— Вам, кстати, Союз быстро выделил мастерскую?
— Мастерскую я получил по-другому — мне ее государство предоставило.
— Что было дальше?
— Закончил институт. Все шло равномерно. В искусстве не может быть какого-то «взрыва» — неожиданно взял и создал шедевр. Все происходит постепенно. Но художник обязан быть самоедом, обязан в своей работе видеть недостатки, от произведения к произведению совершенствовать свое мастерство.
— В СССР у вас были единомышленники? Назовите имена.
— Александр Иванович Лактионов.
— А после него?
— В наши дни очень большую деятельность ведет Сергей Андрияка — он прекрасный акварелист, создал учебное заведение, где учит реалистическому искусству; академия Глазунова.
— Кого вы, в свою очередь, считаете учениками?
— Я преподавал очень немного.
— Я имею в виду, есть ли у вас последователи?
— Может быть, и есть. Но не у меня нужно учиться, а у великих. Хотя я сам жалею, что образовалась пропасть, о которой я говорил. Не к кому сесть за спину и учиться.
А Искусство должно возвышать, облагораживать, очищать душу человека, окружать красотой. Именно для этого тысячелетиями оно существует. А вместо этого пиарят всякие измы, основанные на отсутствии мастерства, ответственности перед собой и людьми!
Вспомним, что Пикассо сказал, когда у него был юбилей, — я журнал с интервью лично видел у известного советского живописца Бориса Щербакова. Журналистка спросила Пабло: «Как вы относитесь к своей прижизненной известности?» И он ответил: «Я не настолько глуп, чтобы считать себя художником типа Рафаэля, Микеланджело; я ловкий комедиант, который воспользовался глупостью, жадностью и тщеславием людей XX века».
— Сколько за годы творческой деятельности вы создали полотен?
— Я считаю не все, а только лучшие. По постановлению Государственной думы и правительства Москвы в 1997 году состоялось торжественное открытие государственной картинной галереи.
На сегодняшний день я безвозмездно подарил стране более 1860 работ живописи и графики, в День города Москвы я подарил еще одиннадцать работ, включая портреты участников СВО, с которыми меня познакомили в госпитале им. Вишневского в Красногорске.
— Сколько картин удалось разместить в залах галереи? Хватает ли места?
— Всё не помещается. Графики выставлено около восьмидесяти произведений, живописи выставлена одна треть, но мы меняем экспозицию.
— Над чем работаете сейчас?
— Я не могу говорить, пока не сделаю. Но могу сказать, что делаю графический портрет одного великого патриота и одновременно на даче пишу на пленэре сложную жанровую работу. Пишу каждый день, без передышки. Теперь все зависит от погоды: если начнутся дожди, в этом году не успею.
