Эдит Вигнере-Паулс: «Брат меня никогда не слушает»
Ее называют королевой гобелена. Эдит Вигнере — сестра автора главных хитов 70-х композитора Раймонда Паулса — не уступает в таланте старшему брату. Только ее дарование проявилось не в музыкальном искусстве, а в текстильном. Полвека назад она прославилась своими гигантскими вязаными гобеленами, которые точнее назвать инсталляциями. Несмотря на почтенный возраст, Эдит и сегодня сама вручную делает всю работу, без помощников и эскизов. И очень жалеет, что не смогла из-за пандемии покинуть Ригу и лично монтировать свои проекты на Триеннале текстильного искусства и современного гобелена в московском «Царицыне», где показывают ее известные работы 1970–1980-х годов и новые — камерные и изящные вышитые короны и винные бокалы. Сейчас, как и в 1970-е, Эдит произвела фурор. В телефонном разговоре из Риги художница раскрыла «МК» секрет успеха семьи Паулс.
СПРАВКА "МК"
Эдит Паулс родилась в 1939 году в Риге в семье Волдемара Паулса, фабричного рабочего, и Алмы-Матильды Паулс, урожденной Броделе, домохозяйки. Волдемар Паулс в свободное время занимался музыкой — играл на барабанах, а Алма-Матильда до замужества работала швеей. В результате каждый из детей получил свой дар от родителей: старший брат Эдит Раймонд стал популярным композитором, автором музыки для хитов Аллы Пугачевой, Лаймы Вайкуле, Валерия Леонтьева, а Эдит — художником по текстилю, звездой в своей области, лауреатом многочисленных премий. Именно Эдит Паулс (в замужестве — Вигнере) кардинально поменяла представления о возможностях текстиля. Ее произведения — это монументальные крупномасштабные пространственные объекты от 3 до 10 метров, иногда висящие в пространстве, иногда лежащие на полу. Это тотальные инсталляции из ткани, где нити то плотно переплетены в сложные рельефы, то свободно парят в воздухе.
«Я всегда была свободна»
— Ваши гобелены 1970-х годов смотрятся современнее многих работ молодых художников на Триеннале текстильного искусства и современного гобелена в «Царицыне». Что значило в 1970-е начать делать такие неформатные гобелены?
— Мне посчастливилось: после колледжа прикладного искусства (Эдит училась на отделении моделирования и конструирования одежды в Риге. — М.М.) я попала в дом моделей. А тогда Рижский дом моделей был очень славный, известный на весь Союз. Но что-то мне не нравилось. Я не чувствовала себя на месте. А в этот момент профессор Рудольф Хеймратс открывает факультет текстиля. Московский союз художников прекрасно знает Хеймратса, его больше нет, жалко. Я пошла в академию заниматься гобеленом. И тут в Риге открывается польская выставка — это 1960-е. Там меня поразил гобелен — даже не техникой, а большим размером. Я попросила папу сделать станок для больших работ — 3 на 3 метра. И начала работать. Мне повезло — декоративное искусство шло перед всем остальным. Мы были свободны со своими идеями. Нам ничего не запрещали. Было много событий — большой слет со всех республик и международный симпозиум, например. Все это дало импульс. Я так полюбила текстиль! Союз художников ни разу у меня не спросил эскиз. Однажды, правда, мой Гагарин не понравился.
— Что не так было с Гагариным?
— Не знаю. Но Гагарин очень хорошо смотрелся на выставке — в свете прожекторов. Электричество подсвечивает материалы, они начинают говорить. Это единственный случай в моей карьере, чтобы что-то не понравилось. Я всегда была свободна как птица.
— А как была принята работа с нагими Адамом и Евой, которая есть на текущей выставке в Москве, в атеистическом СССР?
— Да все нормально было. Это же о Вселенной. Вообще у нас все темы хорошие были. Защита природы, труд…
— …Война. Нашла вашу работу «На Страже», которая тоже есть в «Царицыне», в профильном журнале «Декоративное искусство» за 1986 год. Та выставка в ЦДХ была первым экспериментом, когда гобелен показывали вместе со скульптурой — как тотальную инсталляцию на стыке жанров. Насколько тогда виделось это революционным?
— Мне как-то задали вопрос по поводу «На страже» — почему ты такую тему взяла. В истории большую роль играли латышские стрелки. О них я сделала свою работу, но она интересна еще и тем, что посередине я делала волны красного цвета. Я получила серебряную медаль Грекова за нее. Многие художники, которые видели наши гобелены, удивлялись, как мы делаем их такими большими. А мы могли, потому что у нас были договоры. Жалко, что в наше время художник должен писать в какой-то культурный фонд, чтобы получить грант. В советское время ты сразу получал какой-то процент гонорара, на который мог купить материал и начинать работу. Когда дело кончено, ты получал остальные деньги. Не надо было никого просить. А сейчас надо.
— Да, техническая сторона в текстильном деле особенно сложна. Сколько времени у вас уходит на одну работу?
— Очень много. Поэтому я кончила работать с гобеленом. Это очень тяжело. Здоровье уже не то. И вот что важно: на советском и прибалтийском пространстве не было исполнителей, художники все делали сами. Французская шпалера существует много столетий, там были исполнители. Можно заказать, и по твоему эскизу соткут, что надо. А мы всегда работали персонально. Я всю жизнь делала одна свои работы. Жалко, что я не могу делать по две одинаковые работы — представьте: одна путешествует по выставкам, а вторая сохраняется чистой и хорошей. Очень удобно. Некоторые мои знакомые художники так делают. Текстиль требует человека. Во всех отношениях — от создания до показа. Перед открытием гобелены надо исправить, полюбить, погладить. Это не картина: раз — и повесил. К сожалению, я не могу быть сейчас в Москве. Мое искусство требует автора на месте показа. Вот моя работа «Века» должна «расти» из земли, как дерево, а она висит в воздухе, как будто дерево из земли выдрали. Но вроде маленькие хорошо выставлены.
— Я передам кураторам, но не волнуйтесь, смотрится хорошо. Это успех. Латвийский гобелен с 1970-х держит пальму первенства на постсоветском пространстве, как раз с начала вашей карьеры. Правдива ли байка о том, что латвийских художников не пускали на всесоюзные конкурсы, чтобы они не забирали все награды?
— Нет. Но вообще все следили за прибалтийским гобеленом — это правда.
— Вы часто выставлялись в Москве?
— Да. Мне нравится на ВДНХ, но моя персональная выставка была очень хорошо выставлена на Крымском Валу в ЦДХ. Там огромные выставочные залы, каждую работу можно показывать отдельно. Это важно для больших гобеленов.
«Я брата никогда не слушаю, а он — меня»
— Вы создаете очень большие гобелены. Как? Что для этого нужно?
— Я могу делать только то, что в моих силах. Своими двумя руками. Я не консервативна. Слежу за тем, что творится в мире. И живу от сердца. Если мне что-то нравится, тогда я думаю об этом ночью. Никогда не делаю эскизы: я лентяйка. Ночью все придумаю, сажусь у станка и начинаю работать. В Париже художники, как когда-то Матисс и Пикассо, дают эскизы, и их исполняют женщины, а это такая адская работа. Мужчина не думает о ткани, а иногда очень трудно повторить эскиз. Но я все сама — от сердца. После гобелена я начала делать театральный текстиль о женщинах. Я очень радовалась, когда у меня была выставка в театральном вестибюле. Я не люблю белые стены, мне нравятся цветные. Жаль, что в «Царицыне» мои работы на белом.
— Зато новые работы на черном фоне смотрятся очень удачно. У вас винный кубок словно Грааль. Вы вкладывали в серию христианский смысл?
— Мой дедушка был стеклодувом. Из-за этой работы он потерял зрение, последние 10 лет жизни — во тьме. От него мне остались маленькие бокальчики 1920-х годов. В 1914-м он поехал в Петроград служить — начиналась Первая мировая война, и его призвали. Он провел там шесть лет. После войны он вернулся на стеклодувную фабрику и всю жизнь там работал, пока не ослеп. Мне важно помнить его. И я соединила эту личную историю с моим любимым Омаром Хайямом. «Пей вино и получишь вечную жизнь», — написала я на обороте каждой картины его слова. Если присмотреться, то вы увидите, что самым сложным было сделать фоны, а не бокалы. Я с ними много работала. А оформлены картины в рамы, которые сделал мой сын. Я не хотела закрывать их стеклом, они должны дышать.
— Другая серия — короны — как появилась?
— Случайно. Однажды вечером я смотрела фильм «Тюдоры». Анна Болейн там прекрасна, актеры молодцы, все так красиво. Ужасно люблю то время! У женщин такие красивые короны на головах! Я решила сделать свои. Меня такому никто не учил. Просто попробовала — получилось 85 штук. В январе у моего брата был день рождения. Я подарила ему книгу с этими коронами на 80-летие, пять лет назад. Вообще многие работы я посвятила своим необычным подругам и художникам, которые подействовали на меня. У каждой короны свое имя. Главное — в них нет драгоценностей. Там стеклярус, хоть и чехословацкий. Смотрится хорошо, но не сравнить с настоящими камнями. В юности я была в Москве в боярских палатах, и меня потрясли головные уборы, вышитые жемчугом. У них были дорогие материалы, а у меня только такие… В советское время было еще сложнее. Приходилось самим красить нитки.
— Как обычно отмечаете дни рождения? У вас с братом есть какие-то семейные традиции?
— Мой брат — трудоголик. Я его чаще по телевизору вижу, чем живьем. На день рождения он давал семь концертов, один за другим. В его-то возрасте! Я ходила как зритель. Я говорю: это слишком много. И все равно он идет и работает.
— Его часто критиковали, например, за историю закрытия латвийского ТЮЗа. На вас как-то отражалась его политическая деятельность?
— Ой, это… Дело было так. В театре было два поколения — молодые и старые актеры. Режиссер отдал все роли молодым. Тогда старые пошли жаловаться. И брат послушал старых актеров, они же уважаемые. Мой папа ему говорил — не ходи в политику. Но его туда втянули. Мне это никогда не нравилось, но что я могу поделать. Каждый идет своей дорогой. Я его никогда не слушаю, а он меня. У нас обоих сильные характеры. Мы с юных лет шли разной дорогой. Никто не знал, что я его сестра, я выступала под фамилией мужа Вигнере. О нем разное говорят, но народ его любит, как в Латвии, так и в России.
— А какая ваша любимая песня, написанная на его музыку?
— У меня много, не могу выбрать. Все любят его песни 70-х годов, он чаще всего их играет.
— Вы делали какие-то работы по мотивам его музыки или о нем?
— Да. Я делала большую работу — 5 метров. Она сейчас находится в Испании — в мадридском музее декоративного искусства, куда поехали еще несколько моих больших гобеленов и корона, посвященная Миро. Брат изображен в профиль у рояля. Он, кстати, мне тоже посвятил одну песню. Я люблю его песни, особенно на стихи Евтушенко.
— А «Миллион алых роз»?
— Конечно. Я видела на YouTube эту песню на корейском и китайском, представляете! Пугачева ее великолепно исполняет. Алла — чудо! Брат всегда очень тепло ее вспоминает и говорит, что она талантливый человек. И на концерте в честь его 85-летия она прекрасно пела.
«Природа сердита на человека»
— Вы сделали прививку?
— Нет и не хочу. Я против. У нас идут демонстрации против прививок: каждый должен сам выбирать — делать или нет, а нас заставляют, и не спрашивают — какая у тебя болезнь. Заставлять нехорошо. На днях мамы вышли против принудительной вакцинации детей. Все эти вакцины придуманы второпях, так быстро это не делается.
— А как вы провели изоляцию? Для художника есть разница по сравнению с «мирным» временем?
— Нет, я всю жизнь так живу. Я сделала две работы за это время. У меня и сил уже не так много… Но я не чувствую себя одинокой, потому что с интересом живу и слежу за всеми событиями. Люди, которым надо на работу ходить, другое дело, им тяжело. Мир очень изменился, и он мне не нравится, скажу откровенно. Эти вернисажи в намордниках — жуть! Маски в Венеции, а тут какие-то тряпки, которыми заставляют завязывать рты. Меня они пугают. Как мы освободимся — не знаю. Осень придет, может, будет легче. Природа очень сердита на человека. Видите, что творится — вокруг пожары, тайфуны, наводнения. Очищение через огонь и воду. Люди перестали читать стихи. Делают татуировки, как дикари. Женщины надувают губы силиконом. Что-то потерялось. Лучше бы вернулись пушкинские времена.
— Как на искусстве скажется этот сложный момент?
— Мы уже далеко зашли с инсталляциями — перешли какие-то границы. Я очень рада, что Россия сделала Триеннале текстильного искусства и современного гобелена. К сожалению, в Швейцарии подобный фестиваль недавно закрылся. Но пока есть события в Китае и Корее, это радует. Вообще, гобелен высоко ценился до ХVII века, был очень дорогим искусством. А потом его эпоха кончилась. Уверена, текстиль должен снова занять важное место.
— Высокое текстильное искусство влияет на повседневную моду? Я знаю, что к каждому открытию вы шьете себе новое платье…
— Не знаю, что будет с модой после ковида. В таких условиях невозможно работать. Все разоряются. Вообще, текстиль — многогранное искусство, можно думать без конца. Но эти порванные джинсы с фуфайками мне не нравятся. Женщины в красивых пальто и шляпах пропали. Даже на концерты ходят в кроссовках. Мне ближе женственная утонченная мода. Свое последнее платье я сделала из материала, на котором как будто листочки. Когда идешь, они колышутся, как листья на ветру. Но мой любимый материал — бархат. Когда я была маленькой, мама сшила мне платье — красное бархатное, с шапочкой. С тех пор я люблю этот цвет и материал. Поэтому Анна Болейн в красном платье в «Тюдорах» меня так потрясла. Этот материал действует на меня сильно: как красное вино. Я могу налить красное вино в хороший бокал и смотреть на него часами. Мне нравится, как ложатся тени.
— Что такое красота — лично для вас?
— Отец говорил: в женщине самое важное — ноги, зубы и волосы. Для этого есть технологии. А меня волнует другая красота. Вечером все предметы начинают говорить со мной. Я люблю смотреть, как освещен цветок, чай или кофе в вечерних лучах. Вот это моя красота. Все спрашивают: как ты можешь в такой темноте жить? (Эдит просыпается после 15.00. — М.М.). А мне нравится. Меня белые стены «выбрасывают», а темные «держат». Я люблю театральное освещение. Голландский натюрморт. Ренессанс — на него можно смотреть бесконечно. Если у меня плохое настроение, я беру книгу с репродукциями эпохи Возрождения, и сразу совсем другое ощущение мира. Приходит спокойствие.
— Возрождение — это новый взгляд на хорошо забытое старое. Будет ли второй Ренессанс, который переосмыслит искусство прошлого по-новому?
— Будет, но не скоро. Этому будут мешать технологии, роботы. Даже в текстиль пришло дигитальное: на станок переносим рисунок через компьютер. А ведь надо почувствовать кровь, которую человек отдает своей работе! Технологии будут убивать людей. Будет тяжелый период, прежде чем мы дойдем до перемен. Но я оптимист. Верю, что традиция гобелена будет вечной.
