Жизнь в стекле: не только рюмочки делать Поделиться
Любовь Ивановна Савельева разменяла девятый десяток, что не мешает ей участвовать в выставках чуть ли не каждый месяц. Эта скромная женщина в свое время произвела настоящую революцию в художественном стекле: ее экспериментальные работы стали катализатором отмены неравенства живописи и декоративного искусства. Она доказала, что стекло – это не просто рюмочки-вазочки, а произведение высокого искусства, часто выразительнее, чем холст-масло. Савельева создала объемные философские композиции, которые живут и двигаются вместе со зрителем. С ее подачи уничижительное слово «прикладное» исчезло из названия секции декоративного искусства Академии художеств, где она остается членом президиума и академиком-секретарем. За 40 лет работы работая преподавателем в институте имени Строганова, Савельева вырастила несколько поколений художников по стеклу. У нее много наград и званий, а началась ее слава с «МК». Именно наша газета когда-то заметила и открыла талант Любови Савельевой для широкой публики. Впрочем, слава не затмила ей глаза. Сейчас работает над серией «Ангелы», за которой мы и застали Любовь Ивановну дома.
В небольшой типовой квартире Любови Ивановны нетипичная для художника чистота и порядок. Напротив стеллажа с аккуратно расставленными работами и семейными фотографиями рабочее место – мольберт и стул, на котором она раскладывает набор маркеров. Каждый день Савельева пишет на бумаге золотых ангелов, а еще пробует расписывать столь графично и лаконично стекленные блюда. Она никогда не ограничивала себя только стеклом, но именно из него создала произведения, сегодня вписанные в историю искусств. Некоторые из них сейчас можно увидеть в павильоне Эрмитаж в «Кусково», где проходит выставка «Узы творчества». На ней произведения Любови Ивановны представлены вместе с работами дочери Надежды Уваровой, которая занимается ювелирным искусством, и мужа Фидаиля Ибрагимова, тоже известного мастера. Проект задумывался еще до пандемии, но состоялся только теперь, когда Фидаиль ушел из жизни. Так проект превратился в выставку памяти…
«Сидели на пеньках, зато какой воздух»
– Любовь Ивановна, вы родились перед самой Великой отечественной? Какие сохранились самые первые воспоминания?
– Я родилась в Сокольниках в 1940-м. До войны мы жили там на Поперечной просеке, рядом с госпиталем имени Бурденко, где работал мой отец. Он умер в 1941-м – от воспаления легких. Нас с мамой отправили в эвакуацию, но я этого не помню. После помню – как поселились в деревянном доме на 6-й Лучевой просеке – в дореволюционном доме. У нас ничего не было – в эвакуацию взяли минимум, а вернулись – никаких вещей не сохранилось. Сначала жили в общей огромной комнате, но там был ужасный холод, а печка – только буржуйка. Я спала одетая. Потом мама поменялась на маленькую узкую комнату, где была дровяная печка. Помню, как нас хотели выселись, потому что этот дом был для учителей. А мама у меня – медсестра. У нас была соседка тетя Валя, она написала Сталину письмо, чтобы нас не выселяли. Мы получили ответ – нас оставили.
Поначалу сидели дома на пеньках, комната нам досталась пустой. Удобства были на улице, вода из колонки, но это все для меня было не важно. Зато какой там воздух! Я любила ходить на лыжах. С пяти лет встала на детские, которые на валенки надевались – на ремешки. В Сокольниках мы жили как в деревне, глубоко в лесу, поэтому, когда куда-то отправлялись, говорили: «Поеду в город». Каждая вылазка – событие.
– Почему вы решили стать художником?
– Генетическая память и рассказы матери — наверное, дело в них. Отец был художником – учился во ВХУТЕМАСе в 1917-18 году, но потом, в силу обстоятельств стал врачом. Не сохранилось ни одной его картины, только портрет, нарисованный каким-то его приятелем, автор не известен. Но остался кленовый лист, который отец вырезал из фанеры. Мама хотела, чтобы я пошла по его стопам. А еще рассказывала о деде, ее отце, который работал на керамическом заводе в Воронеже. Она с сестрами все время в детстве что-то лепила из глины, которую он приносил с работы.
– А как попали на отделение художественного стекла – это случай или судьба?
– Получилось случайно, но это, конечно, судьба. Учась в школе, поступила в художку на Пречистенке и училась там четыре года. Сначала хотела поступать на живопись, но понимала, что подготовка у меня не настолько сильная, поэтому выбрала керамику, памятуя о рассказах мамы о дедушке. В первый раз провалилась, и, чтобы не терять год, устроилась в Музей Революции – бывший Английский клуб (ныне – Музей современной истории России – М.М.). Работала там ретушером. Сидишь, фотографии восстанавливаешь – здорово. Там была прекрасная фотолаборатория. И доступ в архив – я нашла там буклеты с работами авангардистов 1920-х годов. Тогда, кстати, в Москву впервые привезли огромную выставку чешского стекла, которая имела ошеломительный успех. А на следующий год я все-таки поступила на отделение керамики в Строгановку. Но не успела там толком поучиться. Первые две недели мы окна мыли. И начали крутить на гончарном станке формы – мне понравилось. А потом меня и еще одного мальчика, который впоследствии стал моим мужем, вызвал Юрий Петрович Сергеев, который позже стал завкафедрой керамики и стекла в институте, и предложил нам перейти на отделение художественного стекла, его решили открыть с этого года. Комиссия почему-то выбрала нас.
– Вы обрадовались?
– Поначалу ужаснулась! Переживала: неужели я какая-то не такая? Почему именно я? А потом Сергеев напомнил мне, что Вера Мухина занималась стеклом, экспериментировала, придумала граненый стакан. Меня это как-то успокоило, и я пошла в группу художественного стекла. Там было всего шесть человек – пять мальчиков и я одна девочка. Поначалу было неуютно от этого, а потом освоилась.
– А сейчас на стекле одни девчонки…
– Да, сейчас все по-другому. Время другое было. Я поступила в 1960-м году, тогда учились 6 лет. У нас были прекрасные учителя: Галина Александровна Антонова и Борис Александрович Смирнов. Он делал не просто вазочки, а философские работы. Благодаря ему я нашла свой стиль. Он говорил, что нужно работать в разном материале – и в живописи, и в графике, и в керамике, и в стекле. Искать путь внутри себя с помощью разных инструментов.
– 1960-е – самая Оттепель. Какой она была для вас?
– Помню на пятом курсе, в 1965-м, собрали группу студентов, и мы поехали в Польшу на экскурсию. И случайно попали на концерт Битлз. Я не знала тогда о них ничего. Впечатление было сильное! Мы-то комсомольцы – сидели смирно и слушали, а зал бушевал, свистел, танцевал! Мы такого никогда не видели – не привыкли. И музыка, и поведение зала – поразили. Еще был интересный случай: в институте задали сделать комсомольский плакат. Я нарисовала свинью с кукурузой в руках и подписью: «Кукуруза – основа производства». Пришли преподаватели принимать, видят свинья на Хрущева похожая, да ещё и с кукурузой. Решили, что сатира. Хотя я даже не думала ничего такого. Испугалась. В итоге – посмеялись и забыли.
– А что было после института имени Строганова – завод?
– Нас всех распределяли на заводы. Моего Фиделя отправили на Гусь-Хрустальный, а меня – в Институт стекла. Наш отдел был в подвале – я там в основном ящики подписывала. Но меня посылали на завод в Дядьково, где я сделала свои первые работы – «Песню гражданской войны» и «Материнство». Хорошо, что у меня была возможность по заводам ездить. Художники тогда занимались промышленностью, но на фабриках нам разрешали делать и творческие работы. Мне хотелось быть художником, и я использовала каждую возможность для этого.
Секрет «Кукушки»
– Работа «Сокольники» 1975 года – этапная не только для вас, но и для всей истории искусств. Это первая движущаяся объемная картина из стекла, сделанная по экспериментальной технологии. В чем ее секрет и как вы ее сделали?
– Я тогда работала главным художником на заводе «Красный май» – делала эскизы рисунков на стаканы. У меня тогда появилась идея композиции «Сокольники». Ничего подобного раньше не делали. Композиция состоит из трех стеклянных цилиндров, которые я задумала помять с разных сторон, чтобы появилась воздушная среда. Хотелось в прозрачности решить пространство. Когда я сказала стеклодувам, что надо с боков вдуть, они сначала обалдели. На заводе была печка «Кукушка» – у нее раздвижные створки, напоминающие скворечник. Они стали думать, как решить мою идею технически, и придумали. Вырезали в «Кукушке» окно паяльником. Подносили к этому отверстию стеклянный цилиндр, сторона прогревалась, и стеклодув втягивал в себя воздух по длинной трубке. Так получилось сделать вогнутые места, отчего, если обходить скульптуру, кажется, что изображение двигается. Потом они заварили это дополнительное отверстие в печке, так что это единственная такая работа. Больше такую технологию не использовала.
– Очень поэтическая работа. На центральном цилиндре – одинокая фигура человека, а вокруг черные деревья, птицы. Смотрится мечтательно, мистически, сердце щемит. Это ностальгическая вещь?
– Да. Мы с Фиделем поженились после института, а 1969-м родилась дочка Надя. Родилась она в роддоме около Сокольников, а оттуда мы сразу приехали сюда – в квартиру, которую нам дали на Проспекте Вернадского. Дом в Сокольниках тогда же снесли. Мы с мамой потом туда возвращались, тосковали…
– «Сокольники» – не единственная ваша поэтическая работа. Вы и сами пишите стихи и рисуете к ним графику. Когда появился в вашем арсенале жанр стихографики?
– Стихи я начала писать в школе, их даже публиковали в газете «Будильник», но это были детские стихи. А в 1960-х, когда кончала институт, появились более осознанные. Потом начала их иллюстрировать. До сих делаю такие – на выставке «Узы творчества» их немало.
– А какие поэты ваши?
– С детства полюбила Пушкина и Лермонтова.
– А из современников? Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина – это же ваше поколение.
– Да, мы с друзьями ходили в Политехнический музей слушать их. Белла Ахмадулина выступала в выставочном зале на Кузнецком мосту, где проходили выставки с моим участием. Мы все были ее фанатами. Она была очень симпатичной, и голос сладкозвучный, переливался и завораживал. Иногда я даже не слушала текст, а улавливала лишь эти переливы – как вокал. Передавали друг другу стихи в самиздате – читали.
– Что из запретной литературы, ходившей только в самиздате, произвело наибольшее впечатление?
– Стихи и Замятин. Чем позже читаешь такое – тем сильнее понимание.
– Чем занимались помимо стекла и стихографики?
– Все тогда занимались линогравюрой – вырезали на линолеуме. Девочки меньше, потому что физически это не просто, но я-то была в мужской компании, поэтому шла с ними в одном строю, сделала очень много лингравюр. Экслибрисы делала для книг, графику, живопись, алмазной гравюрой занималась. Было желание заниматься искусством в разных жанрах, как учил Борис Смирнов, развиваться в разных направлениях. Это помогло найти свой стиль.
– Какие были ограничения в творчестве? На ваших глазах Хрущев лютовал в Манеже и сносили Бульдозерную выставку. Вас все это коснулось?
– Наше искусство, которое считается декоративно-прикладным, не трогали. И я нигде не расписывалась на работах, потому что не рассчитывала на выставки. Однажды, еще в институте, я пришла со своими линогравюрами, а меня спрашивают: «Вы с какого отделения?» — «Из декоративно-прикладного», — говорю. «Вот и идите в свое отделение», – было сказано мне и не взяли. Потом, правда, мою графику выставили на Целине. Я тогда училась на третьем курсе – и газета «Московский комсомолец» об этом написала, опубликовав мой рисунок «Строим телятник». А позже у вас же напечатали мою линогравюру, которую я показывала на выставке на Кузнецком мосту, «Курочка ряба».
– Получается «МК» открыл вас как художника?
– Да! Это была самая первая публикация про меня. Потом много выходило в разных изданиях, художественных журналах.
Декоративное – не прикладное
– В 1988-м вас приняли в Международную ассоциацию художников стекла Америки. И пригласили в США. Что для вас значила эта поездка?
– Была выставка в московском музее декоративного искусства, где показывался мой фаянс и живопись на стекле. Туда пришел один американец, а потом от него пришло письмо с просьбой сделать работу. Работу ту я назвала «Мир и любовь». Нас пригласили в США – поучаствовать в групповой выставке. Мы с Фиделем поехали вместе, без него страшно было одной ехать. Было еще несколько художников – из Львова и Ленинграда. Все в итоге прошло прекрасно, мы путешествовали. Посмотрела их стекло – у них технологии потрясающие. В Америке все студенты художественного вуза работают со стеклом, чтобы знать технологию. В США ровно, спокойно живут, а у нас то разрушат и заново строят, потом опять разрушат, и снова строят.
– Многие художники-пары работают как соавторы, но вы с мужем шли каждый своей дорогой в искусстве. Легко ли строить творческий процесс в такой ситуации?
– Какое-то время мы с Фиделем работали вместе, но потом почувствовали, что у нас разные направления. У нас в 70-х была большая мастерская на Сивцевом Вражке, была возможность там разойтись. Вместе с тем мы всегда друг другу помогали, у нас было творческое содружество. Да, многие наши знакомые работали парно, например, Дмитрий и Людмила Шушкановы. Но у Дмитрия не было одной руки, ходил в черной перчатке. Так что техническую часть больше Люда делала, он ее гонял. Работы у них очень интересные – они порошки добавляли в стекло.
– И Шушкановы, и вы с мужем работали на экспериментальном Львовском заводе. Что в нем такого особенно?
– Это керамико-стекольная фабрика. Там можно было делать тиходутые работы – интересная экспериментальная технология. Лепишь из глины работу, потом она немного подсыхает, снимаешь с нее гипсовую форму, потом туда задували потихоньку стекло. Мы с Фиделем ездили туда часто на месяц и работали через день. И Надю брали, так что она с детства была погружена в процесс. Для декоративного искусства советское время было хорошим.
– А сейчас плохое?
– Сейчас студенты, если и приезжают на завод, то ненадолго. У нас была потрясающая практика, а сейчас многие фабрики закрылись. Тот же Гусь Хрустальные – от него осталось пара цехов. Многие вообще снесли. Вредительство.
– Как считаете, почему так получилось?
– Были разные экономические и политические причины, но мы не особенно разбирались. Во время капитализации нам говорили, что нужно выкупать заводы. А как выкупать, когда художники все бедные? До 90-го музеи очень хорошо покупали работы, поэтому моих работ много в Царицыно, Кусково, Музее декоративного искусства. Потом это обрубили, а после дефолта мы стали нищими. До него мы не думали о деньгах. Всегда жили скромно, но потом просто пришлось выживать. Но ничего – выжили.
– Вы профессор Строгановки. На ваших глазах выросло несколько поколений художников по стеклу. Как они меняются – в мышлении, восприятии материала?
– Заметно, что стекло теперь занимает больше девочек, чем мальчиков. И немногие решаются идти в профессию. Изменилось мышление. Мы любили учиться. Сейчас дети стали более ленивые, но не все. Мне есть, кем гордиться из выпускников – Андрей Криволапов – в стекле сегодня номер один, Толик Жуков – делает прекрасные витражи. Альфия Ширинская – сильный мастер. Многие не остаются в профессии – и это, увы, норма.
– А сколько остается?
– 10-20%. Это тяжелая работа. Надо таскать тяжести все время. Самому покупать печку, весь процесс на тебе. У нас-то на заводах были стеклодувы, которым мы давали эскизы, заготовки, и они делали. Теперь не так. У меня в мастерской есть своя печка – я теперь работаю в технике спекания. Все сама: сначала стекла режешь, выкладываешь по эскизу, и печешь.
– Ваша дочь пошла по вашим стопам, а потом занялась ювелирным делом. Почему?
– Надя училась на стекле. Делала интересные самобытные работы – можете посмотреть в музее современного искусства на Петровке. Делала витражную обувь. А потом у нее появилась аллергия от пайки, да и вообще сложно в стекле работать. И она ушла в ювелирку.
– Как вы видите будущее художественного стекла?
– Сложно сказать. Чтобы заниматься художественным стеклом – нужна практика. Нужны заводы, но должен быть баланс между промышленностью и творчеством. Тогда направление будет органично развиваться. В советское время был запрос на промышленное, государству нужны были сервизы, вазочки, рюмочки – для массового потребителя. Свое, творческое, было сложно делать, но нам удавалось. Важно, что тогда стекло получило признание настоящего искусства. Ведь раньше к нему относились пренебрежительно. Когда я стала секретарем Декоративного-прикладного отделения в РАХ, мы с группой художников убрали из названия секции слово «прикладное». Долго за это боролись – и получилось. Художественное стекло встало в один ряд с живописью. Мы могли решать космические проблемы, а не только рюмочки делать. Сейчас с практикой туго, поэтому и философские задачи в стекле сложно решать. Может быть, когда-нибудь появятся новые заводы. Время покажет.
