«Тем, кто говорит о «врагах народа» в литературе, нужно на километр запрещать приближаться к преподаванию» Поделиться
После скандала с уволенной за чтение стихов «врагов народа» петербургской учительницей в Интернете зашкалило число запросов, связанных с Даниилом Хармсом и Александром Введенским. О трагической судьбе писателей, оказавшихся заложниками тоталитарной системы власти, созданной Сталиным, корреспондент «МК» побеседовал с юристом, правозащитником, исследователем русского авангарда, автором книги о Хармсе в серии «ЖЗЛ» Александром Кобринским.
Поводом для сегодняшнего разговора стал скандал с уволенной из питерской гимназии учительницей (если быть точным: педагогом-организатором и библиотекарем), вызвавший волну, которая докатилась до Кремля. Конфликт прокомментировал Дмитрий Песков, а министр просвещения Сергей Кравцов потребовал восстановить в правах Серафиму Сапрыкину, потерявшую работу, как утверждается, за попытку рассказать школьникам об обэриутах.
О том, за что арестовали Хармса и Введенского, рассказал Александр Кобринский.
— «Поэтический» конфликт разгорелся в «культурной столице» — именно это больше всего режет слух. Как вообще столь дикие вещи могут происходить в городе Гоголя и Достоевского? Кому, например, помешало граффити с Хармсом?
— Понятие «культурная столица» всегда ассоциировалось с музеями, театрами, выставочными залами Петербурга, с уровнем культуры его жителей, а вовсе не с его властями. Более того, если мы обратимся к истории, то увидим, что партийные руководители Ленинграда (Жданов, Козлов, Толстиков, Романов) делали все, чтобы уничтожать любые проявления подлинной культуры в городе.
К сожалению, по тому же пути идут и нынешние власти. Причем если мне в свое время удалось убедить губернатора Полтавченко в том, что изображение Хармса на доме поэта на улице Маяковского стало городской достопримечательностью и уничтожать его ни в коем случае нельзя, то новый губернатор глух к призывам горожан и их представителей в парламенте города.
Поэтому тут «почерк неприятия», конечно, общий, только в случае с портретом – налицо прямые действия властей, а в случае с библиотекарем гимназии – очевидны попытки директора угодить властям (чему последние, кажется, не очень рады).
— Хармс и Введенский – не единственные поэты с трагической судьбой (Цветаеву фактически довели до самоубийства, Хлебников умер от голода), но именно первые удостоились особого места в литпроцессе.
— Я не любитель деления писателей и поэтов на «ряды» (об этом я даже публиковал специальную работу: как образуются эти «ряды» в читательском сознании). Но Хармс и Введенский – это то лучшее, что есть в русской литературе ХХ века наряду с Блоком, Гумилевым, Цветаевой, Ахматовой, Мандельштамом, Пастернаком и др. Хармс оценен больше, Введенский – меньше, но специалисты знают, что они оба – родоначальники целого направления в литературе, опередившие аналогичные явления в Европе.
— За что был арестован Хармс?
— Хармса арестовали по доносу в августе 1941 года. Одна дама, проникшая в круг его общения и бывшая одновременно агентом НКВД, написала, что он якобы вел контрреволюционную, антисоветскую и пораженческую агитацию.
«Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден или умрет голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Если же мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену и в советских войсках служить не буду, не желаю быть таким дерьмом», — вот такие слова, приписанные Хармсу, были в доносе.
Были потом и дополнения, не менее абсурдные и немыслимые для знавших Хармса, вроде обещания, что если ему дадут пулемет, то во время уличных боев он будет стрелять не по немцам, а по большевикам.
Из досье «МК». «В книге о Хармсе Александр Кобринский пишет, что в основу дела поэта лег донос Антонины Оранжиреевой, бывшей дворянки и внучки петербургского ученого. Она числилась переводчиком Военно-медицинской академии, затем секретарем Кольской базы Академии наук СССР и работала вместе с академиком Ферсманом.
Также существует предположение (которое Кобринский не разделяет) что изначально на Хармса выдал информацию другой осведомитель (возможно, это была переводчица Софья Островская), а Оранжиреева стала вторым свидетелем».
— Как появилось Объединение реального искусства, куда входили крупнейшие авторы довоенной поры? Что их связывало?
— ОБЭРИУ возникло не само собой, а как результат довольно динамичной эволюции целого ряда «левых» групп, одним из организаторов которых был Хармс. Непосредственным толчком к созданию ОБЭРИУ было предложение директора ленинградского Дома Печати Баскакова, который был покровителем левого искусства. Конечно, превратиться в официальную секцию государственного учреждения было соблазнительно.
Что же касается общности, то на первом месте стояли дружеские связи и довольно расплывчатые формулировки, напечатанные в виде «декларации» в журнале «Афиши Дома Печати». Речь там шла о свободе поэтического видения от заранее установленных правил и схем, об обновлении поэтического и театрального языка, о «разбрасывании» на части предмета – явно под влиянием авангардной живописи того времени, о реализации на практике некоторых принципов, сформулированных русскими формалистами и т.д.
Но при этом, конечно, уже тогда между Заболоцким и Введенским существовали серьезные противоречия, а членство в ОБЭРИУ Константина Вагинова объяснялось больше личными отношениями. Зато формально не входивший в группу Николай Олейников, конечно, был, по сути, настоящим обэриутом.
— Почему на левое (то есть как бы созвучное «строительству социализма») объединение обрушились репрессии?
— В истории русской литературы ХХ века советского периода нет фактически ни одного мало-мальски значимого автора, который не был бы репрессирован или не подвергался бы гонениям. Кто-то был расстрелян (Гумилев, Бабель, Большаков, Артем Веселый, Клюев, Корнилов, Пильняк и другие), кто-то отправлен в лагеря и оттуда не вернулся (самый известный пример – Осип Мандельштам), кто-то сумел пережить лагерь.
Некоторых «всего-навсего» изгоняли из Союза писателей и переставали печатать, лишая куска хлеба, некоторых «просто» травили, исключали из партии, «прорабатывали» на собраниях. После такой «проработки», например, судя по всему, покончил с собой писатель Леонид Добычин. Травить и сажать продолжали вплоть до перестройки.
— Когда сегодняшние сталинисты говорят о «врагах народа», они имеют в виду, что были «хорошие» (сторонники социализма) и «плохие» парни (те, кто «служил капиталу»). Но после Первого съезда советских писателей 220 его участников попали в ГУЛАГ или пострадали другим образом. Это все «враги»?
— Вообще-то, это был массовый террор. Да, арестовывали самых ярких «оппозиционеров», но одновременно брали и «своих». Тех же рапповцев (членов Российской ассоциации пролетарских писателей), которые пытались доказать властям: мы свои, мы ненавидим и преследуем «врагов» в литературе, представителей других литературных групп. Почти 90% из тех, кто был принят в Союз советских писателей на первом его съезде в 1934 году, были репрессированы. Страшные числа!
Вот поэтому тем, кто говорит о «врагах народа» в литературе, нужно на километр запрещать приближаться к преподаванию.
— А что вообще можно «повесить» на Хармса и Введенского, под каким предлогом вытеснить их из учебного процесса? В Сети уже пишут, что их тексты насаждают упаднические настроения и «негативно влияют» на юные умы. Еще немного, и скажут, что они «пропагандировали суицид».
— Введенский определял главные темы своих произведений как триаду: «Время, Бог, смерть». Да, конечно, проблеме смерти, эсхатологии и их поэтического осмысления у него посвящено много текстов.
Но я хотел бы спросить у тех пошляков, которые намекают на «суицидальные настроения», — не хотят ли они заодно объявить «упадочническими» (термин из большевистской критики) и выкинуть из школьной программы Державина, Жуковского, Пушкина, Гете, Достоевского, Заболоцкого? Да у кого из писателей и поэтов не ставится вопрос об осмыслении смерти, о противостоянии ей и о сосуществовании с мыслью о ней? У кого герои не погибают и не кончают с собой?
Не знаю, что было на самом деле в той гимназии, но эта логика действительно прямо тянется из советского времени – когда все, связанное со смертью, считалось «неприличным» для бодрого и оптимистичного советского человека. Только тогда это еще связывалось с борьбой с «религиозным дурманом», а сейчас – с недостаточно «оптимистической» тематикой.
