«С моей точки зрения, в писательстве очень много ремесла» Поделиться
22 апреля Татьяна Устинова, одна из самых популярных современных российских писателей-прозаиков, отпразднует 55-летие. Юбилей стал поводом обстоятельно поговорить о творчестве и его истоках, детских и юношеских пробах пера, зависти к Бродскому, страхе перед пошлым враньем и о том, зачем вообще писатель берет в руки перо — с поправкой на XXI век и ускоренный ритм современной жизни.
— Татьяна Витальевна, ваша первая увидевшая свет книга — «Персональный ангел». У многих рок-групп или коллективов, создававших электронную музыку, со временем обнаруживались демо-тейпы. А каким было ваше «допечатное» творчество?
— Такого творчества было великое множество, и в разное время детства и юности это были совершено разные романы, повести, рассказы, сказки, пьесы и даже былины! В девять лет мне и в голову не приходило, что былины никто не сочинял специально, что это эпос, фольклор! Но я же посмотрела мультфильм про дочку богатыря Василису Микулишну, и она так мне понравилась! Она скакала на коне, у нее была огромная коса и любовь со Ставром Годиновичем, которого бросил в узилище коварный князь киевский! И любовь, и коса, и отвага волновали мое воображение сверх всякой меры.
Затем мне показали «Двенадцатую ночь» Шекспира, и я поняла, что нужно писать пьесы! Но ведь пьеса — это что-то другое, она не может выглядеть как обыкновенная книга! Поэтому для написания я взяла новую тетрадку, 12 листов в клетку, разрезала ее так, чтобы она открывалась как блокнот, — мне потом попало за порчу тетрадки! На зеленую худосочную обложечку я прилепила картинку — шишки на елке, как сейчас помню, — вырезанную из новогодней открытки криво и наспех, ибо у меня всегда было мало терпения. И пьеса стала выглядеть красиво, правильно, не так, как обычная книжка.
Потом мы с сестрой посмотрели сказку Островского «Снегурочка», и она нам решительно не понравилась! Особенно не понравился нам Мизгирь, ибо он питал к нежной Снегурочке жгучую страсть, на наш девчачий взгляд, совершенно неприличную. И мы «Снегурочку» переписали! Это было масштабное полотно в стихах — я писала его, помнится, недели три.
Затем, разумеется, пришло время фантастики. О, это было золотое время! Уйма возможностей: космические корабли, роботы, страшные «железные карлики», мужественные астролетчики, странные галактики, искривленные пространства, где мю-мезоны превращаются в кю-мезоны, тоненькие короткостриженные девушки-астронавигаторы, влюбленные в широкоплечих штурманов и в свою миссию. Все это, ясное дело, было отчасти содрано у Станислава Лема, отчасти у Азимова, а потом, когда настала пора говорящих тигров и телепортаций, — у Клиффорда Саймака, Альфреда Бестера и многих других! У Стругацких никогда не сдирала, они были слишком хороши. Подражать им было стыдно и невозможно.
— Любовные романы писать пытались?
— Ну, в старших классах… Любовь, любовь, любовь… Она смотрит на него, а он смотрит в сторону Тимбукту. У него серьезное дело, не важно какое, но он посвятит этому делу всю жизнь, а она будет вечно и беззаветно служить ему и его делу. Учительница химии Нина Васильевна обнаружила в моей тетрадке любовный роман и вызвала маму в школу, чтобы сообщить ей, что дочь, то есть я, пошла по кривой дорожке и предалась разврату. Видимо, в тетрадке по химии кто-то с кем-то целовался, а Нина Васильевна обнаружила поцелуи и прогневалась. Все эти опусы мы сжигали в весеннем костре во время пасхальной уборки — мелко исписанные тетрадки пылились в углах и под моей тахтой, их некуда было девать.
Зависть к Бродскому и «литературные страдания»
— Не могу не задать этот вопрос: какой будет следующая книга, кто будет главным героем?
— Секрет.
— Писатель часто становится заложником читательских ожиданий. Допустим, если завтра выйдет книга Устиновой о вампирах, а Лукьяненко напишет об убийстве олигарха, поклонники творчества обоих авторов «зависнут». Какую книгу вы хотели бы, но не можете написать? Антиутопия, хоррор, постапокалиптика, любовный роман — произведение какого жанра от Устиновой невозможно?
— Много лет я страшно завидовала Иосифу Бродскому, но как-то странно завидовала: мне не хотелось писать «как Бродский», но я убивалась, отчего я не гений и не мужчина?! Между прочим, убивалась абсолютно искренне.
Мне не под силу многое, почти всё! Я никогда не наберусь смелости написать о жизни, скажем, моего деда и его поколения, хотя у них было столько всего интересного, и страшного, и смешного! Например, до революции 1917 года дед был глубоко религиозным мальчиком, а после революции стал пылко верить в коммунизм и в то, что все люди братья! Дед был очень мужественным и совершенно… хрустальным. Когда за работу его наградили автомобилем «Победа», он отказался. Он сказал, что не умеет водить машину и не собирается учиться, а принять награду и потом продать её недостойно, ведь государство наградило его машиной, а не деньгами. Вот как об этом написать, чтобы честно? И чтоб понятно, что ими двигало, титанами той эпохи? Вдруг выйдет пошлое вранье на потребу сегодняшнего дня, когда это самое прошлое — предмет всяческих спекуляций и дурацких додумок?
Мне не под силу «петь страдания» — искренне считаю, что жизнь и без моих «страданий» сложная и ответственная штука и, главное, очень короткая, чтобы посвящать ее страданиям еще и литературным. В связи с этим меня всегда страшно удивляет и приводит в некоторое содрогание модная нынче теория о необходимости выхода из зоны комфорта! Я никак не могу взять ее в толк! То есть получается, люди с утра до ночи живут так хорошо и удобно, что хотя бы время от времени должны силой заставлять себя жить хоть сколько-нибудь нехорошо и неудобно?! Не знаю, не знаю… Мне и моему окружению жить сложно. Временами очень сложно. У нас болеют и умирают родители, плохо учатся дети, никто из нас не молодеет, и мы с изумлением обнаруживаем у себя аритмию, к примеру, невозможность глубоко дышать и быстро бегать! Нам не хватает денег, патологически не хватает времени, мы недовольны собой, мы мало сделали, мы плохо образованы. Где именно тут зона комфорта, из которой нужно выходить-то?
Я не могу написать любовный роман, мне невыносимо скучно делается примерно на третьей странице. Она его уже три страницы все любит-любит, любит-любит, а он все никак ее не полюбит! Антиутопии и триллеры тоже совсем не мое. Но мне очень хочется написать фантастику! Вряд ли напишу, боюсь, это мне тоже не под силу, но хочется! Я даже придумала нечто вроде того, что всю космическую программу на Земле придумал и осуществил инопланетный разум. И все эти люди — Королёв, Глушко, Келдыш, Цыбин, Гинзбург — на самом деле инопланетяне. Они построили себе корабль и улетели, поэтому на Марсе яблони цвести никогда не будут, только разве они зачем-то вернутся! Вот это бы я написала. Но не могу.
— Возникало ли у вас желание написать книгу, не признаваясь читателям, что вы ее автор?
— Да, то и дело возникает! Мне страшно хочется написать концептуальную прозу! Вот знаете, где все клубится, все в метафорах и черноте, все беспросветно! Где герой непременно гастарбайтер, а героиня непременно вокзальная шлюха или тиктокерша, а кругом наркоторговцы, помойки, светские вечеринки, бутики, гашиш, чердаки, подонки и суккубы. Где некая машина сама по себе и по неизвестной причине стреляет во все стороны, попадает исключительно в хороших людей и убивает их насмерть — метафора фатума, безжалостного и беспощадного «хода вещей». Где девушка-студентка берет на воспитание златокудрого малыша, родители которого у нее на глазах угодили под трамвай, посвящает ему всю себя, впоследствии влачит нищенскую и никчемную жизнь, а златокудрый малыш со временем превращается в отвратительного садиста и мучит приемную мать, сожительниц и кошек.
Это очень просто пишется, зато можно прослыть большим писателем. И премию какую-нибудь получить! Мы с сыном даже псевдоним придумали, чтоб никто не догадался об авторстве. Писатель Феофан Коньнъ. Именно так, с твердым знаком!
Я бы написала. Но издатель возражает, хохочет, злится и говорит: не выдумывай, брось, и так времени нет! Ты мало пишешь, ленишься, подводишь, чудишь! Пиши лучше свое!
— Как выглядит писательский рабочий день Татьяны Устиновой, что нужно, чтобы работа пошла: кофе, шоколад, прогулка в парке? И как у вас организовано творчество в течение года: всем заправляют издатели, вдохновение или что-то еще?
— Чтобы работа пошла, нужно, чтобы я пошла на работу. В моем случае — села за стол и начала писать. С моей точки зрения, в писательстве очень много ремесла. Чтобы написать триста страниц текста, нужно сидеть и писать. Неделями, месяцами. Что я и стараюсь делать! Писательский день организован очень просто: я вяло завтракаю, стараясь оттянуть время, когда уже нужно засесть за работу, ибо мне лень, зеваю по сторонам, листаю книжку, тоскливо думая, что почитать теперь удастся только вечером. Потом открываю компьютер и пишу. Ставлю слово после слова, как говорит Вика Токарева. Обедать я тоже ленюсь, но у меня, как правило, есть бульон, и я пью его из кружки с цветком на боку.
Время от времени, нечасто, вдруг что-то происходит. Я не знаю и не понимаю что именно! Я вдруг начинаю писать совершенно бездумно и… хорошо! Я не могу оторваться, очень спешу, словно записываю за кем-то, ликую и горюю, и только быстрей, быстрей!.. Очнуться я могу совершенно внезапно, через два часа или через четыре. И оказывается, что на дворе уже глубокий вечер, в комнате холодно и не горит свет, у меня трясутся руки, пепельница полна окурков и отчего-то на столе стоят три унылые чашки давно остывшего чая, а я не помню, как и когда его заваривала.
Я начинаю читать написанное и удивляюсь, радуюсь, потому что написано по-настоящему хорошо, а я всегда очень недовольна собой и своей работой! Такие места всегда заметны в книге, они и читаются совершенно не так, как остальной текст. В моем случае издатель ничем не заправляет, он только от меня претерпевает, бедный. Я могу опоздать со сдачей рукописи месяца на три. Если болеет кто-то из домашних или я сама, то и больше! Мне очень стыдно, очень, как Альхену из «Двенадцати стульев», помните? Он воровал все подряд, очень этого стыдился, но продолжал воровать. Так и я! Роман давно пора сдать, я стыжусь, что работаю мало, плохо, а то и вовсе не работаю, подвожу, но продолжаю не работать.
Сложносочиненные книжные дети
— Владимир Высоцкий называл свое поколение книжными детьми, не знавшими битв. Если говорить о книжности и детском, подростковом чтении, то что вы читали? В Интернете рассказывают о том, как вы в семь лет Дюма пересказывали, но я не уверен, что это правда…
— Там еще пишут, что я замужем вторым браком за актером Театра Луны! Мой муж физик, он же первый, он же и последний, прочитав, очень веселился, я помню. Мы потом даже что-то предпринимали, чтобы эти сведения удалить, ведь актер этот реальный человек, там и портрет его прилеплен, наверняка он при жене, а мы с мужем их никогда в глаза не видали, мало ли, может, их эта ерунда оскорбила?! Я никогда не пересказывала Дюма, ни в семь лет, ни в семнадцать! Понимаете, в семье считалось никчемным занятием читать Дюма, детективы и фантастику! Читать следовало «хорошую литературу», и если уж все прочитано и совсем нечем занять себя, тогда можно и Дюма, ладно уж.
Мы все и впрямь «книжные дети», прав Высоцкий. В среде инженерно-технической интеллигенции, из которой я родом, читать было принято, у всех были библиотеки, и неплохие! Нам с сестрой, маленьким, мама читала вслух «Евгения Онегина» и «Руслана и Людмилу»; мы лежали втроем на диване, и она читала Пушкина. На ночь — «Голубую чашку», «Чука и Гека», «Судьбу барабанщика» и «Тимура и его команду». Гайдара, Паустовского, Драгунского, Носова, Марию Прилежаеву — про Ленина! Дед читал Зощенко — мы помирали со смеху, сказки Андерсена, еще он изумительно пьесы Островского читал! Для меня открытием мира были «Два капитана» Каверина, трилогия Германа «Дело, которому ты служишь», «Дорогой мой человек» и «Я отвечаю за всё».
Алексей Каплер, Анатолий Рыбаков, Василь Быков, Виктор Астафьев, Вера Панова — когда я постарше стала. С юности и до сих пор я страшно люблю «Обрыв» Гончарова, и Гоголя, и «Анну Каренину» Толстого, и «Рудина» Тургенева, хотя «Рудин» совсем подростковое чтение. Ну, разумеется, Моэм, Голсуорси, Диккенс, Милн, Кэрролл, Стивенсон, потом Маркес, Борхес и остальные!
Все они так или иначе влияли и влияют на меня и на мои книги, а как же! «Книжные дети» как раз и отличаются от «некнижных» сложносочиненностью, нелинейностью: для нас писали такие превосходные, умные, тонкие писатели, и каждый из них оставил нам чуть-чуть себя, понимаете? Во мне есть и Голсуорси, и Фицджеральд, и Липатов, и Горький — изумительный писатель, кстати сказать! Я без них никто, понимаете? Организм, а не человек. Писатели очень много сделали для того, чтобы превратить меня в человека. Без них я бы не справилась.
Шашлык, самовар и пирог с капустой
— Предстоящий день рождения — это будет особое торжество или празднуете без пафоса? Есть ли любимые блюда, традиции? Например, вы готовите сами или кто-то из близких занимает место у плиты?
— Да мы вообще не пафосные ребята, честно говоря. Нет, если очень нужно, мы можем, конечно! У меня даже вечернее платье есть, а у мужа бархатный пиджак и лаковые штиблеты. Но, с моей точки зрения, есть время, когда хочется широких праздников и размашистых гуляний, а иногда не хочется. Сейчас как раз не хочется. Родственники, сослуживцы, друзья ближние и дальние замучили меня вопросом: ну, что будет на день рождения, как мы станем праздновать? Собственно, это означает, что мне нужно сесть, задуматься, составить план, написать сценарий, срежиссировать действие, продумать детали, осуществить подготовку и… дать бал. Но никаких балов не будет.
Я в своей горячо любимой деревне под Тверью пишу роман, хожу гулять с горячо любимой собакой, почитываю на ночь горячо любимого Вудхауза. И очень радуюсь предстоящему дню рождения! Почему-то меня решительно не угнетает возраст и совсем не тянет молодиться; не знаю, в чем тут дело. Я до сих пор люблю свой день рождения: весну, солнце, подарки, звонки бесконечные, цветы, которые уж совсем некуда ставить и приходится вытаскивать из сарая ведра, в которых осенью мы носим картошку! Люблю придумывать, что подать на стол, к шашлыкам и самовару — это традиция. С моего дня рождения в родительском доме всегда начинается сезон уличных посиделок.
В этом году будут помидоры с красным луком и кинзой, сморчки — мне принесли корзиночку соседи, болгарский перец, цукини и грибы на решетке, бабагануш — запеченный в углях баклажан, взбитый с бальзамическим уксусом, оливковым маслом, минеральной водой, чесноком, зеленью и кунжутом, — страшно вкусная штука, особенно с помидором и черным хлебом. Пирог с капустой — необыкновенного вкуса и дивной красоты. Печь такой меня научила Галина Павловна, врач, которая лечила всех наших детей. Она была «поповна», то есть дочь священника. Пирог пекли в их семье, там совершенно изумительная капустная начинка — белоснежная, я бы даже сказала, сверкающая, я никогда и нигде такой больше не пробовала!
К самовару будут булочки с изюмом, как пекла моя бабушка, и кекс с вишней, мое собственное изобретение. То есть готовить я буду долго и с удовольствием!
— Расскажите об источниках сюжетов. Что вам помогло стать автором детективов? Жизненный опыт? Или литература — эта обитель вымысла, не нуждающаяся в жизненных основах?
— Литература, на мой взгляд, обитель полной и окончательной свободы. В тексте возможно всё что угодно! Что касается детективов, мне кажется, что ни один русскоязычный автор не пишет детективов в чистом виде! Например, Александра Маринина, на мой взгляд, пишет не столько о раскрытии преступлений, сколько о том, как живется женщине в мужском мире и как работается на мужской работе. Это гораздо глубже и серьезней, чем установить, кто именно прикончил старушку-процентщицу!
Все наши книги не столько о преступлениях, сколько о жизни, любви и нелюбви, о трудностях пути и радостях свершений. Поверьте писателю, то есть мне, ни один автор не пишет историй, основанных на реальных событиях! В книгах всегда есть подлинные детали, подсмотренные ситуации, вдруг замеченные на улице сценки, подслушанные словечки, всякое такое. А сюжет придумывается от начала до конца. Всегда.
«Реальные криминальные события» — это преимущественно истории о том, как к мужику пришел в гости бывший одноклассник, они выпили, потом еще, потом все же не хватило, они послали жену за паленой водкой, еще выпили, отравились, упали и умерли. Приехали «скорая» и наряд, написали протокол, забрали трупы пирующих и уехали. Вот типичная детективная история из жизни! В ней нет ни бриллиантов, ни наследства, ни шпионов, ни картин Рембрандта, украденных из музея. А в детективе все это, как правило, есть.
Поэтому для меня нет на свете ничего лучше литературной работы — это так прекрасно! Текст есть сотворение мира, именно такого, какого вам хочется. Вы — творец. Вам только заблагорассудилось — и вы уже на вертолете облетаете Белуху, путешествуете на воздушном шаре или шагаете по Питеру за руку с любимым. Текст — это абсолютная свобода! Поэтому на свете нет ничего лучше литературы. Со времен Гомера ничего лучшего не придумано!
