Абьюз с мертвой куклой Поделиться
«Тиран, абьюзер, деспот», — шепталась публика в антракте, обсуждая главного героя моноспектакля «Кроткая», которого сыграл Сергей Гармаш. О постановке повести Достоевского актер задумался еще до своего скандального ухода из «Современника» и смерти Галины Волчек. Быть может, желание воплотить эту сложную вещь, в центре которой тема духовной тирании, усилилось в нем после событий в родном театре. К тому же «Кроткая» по своему жанру (психологическая драма) близка к спектаклю «Папа» — первой премьере «Современника» без Волчек в главной роли с Гармашом (после его ухода постановку по пьесе Флориана Зеллера восстановили с Сергеем Шакуровым). Премьеру в Малом театре, состоявшуюся в рамках Московского фестиваля искусств Юрия Башмета, увидел корреспондент «МК».
Федор Достоевский написал «Кроткую» под впечатлением от волны самоубийств, прокатившейся по России в 1860–1870-х годах. Особенно потрясли его известия о двух суицидах — дочери Александра Герцена и швеи Марьи Борисовой, которая выбросилась из окна с образом Божией Матери в руках. Героиня повести «Кроткая» тоже «вышла в окно», пред тем помолившись иконе. Той самой, с которой начались ее отношения с будущим мужем, что и довел ее до суицида. Впрочем, у Достоевского мы заведомо знаем развязку — повесть открывает сцена, где муж-ростовщик стоит над телом мертвой жены и разговаривает то сам с собой, то с ней, пытаясь разобраться в причинах случившегося. Вся повесть — это диалог (он же монолог) супруга с женой и это его первая попытка откровенного разговора.
В постановке Виктора Крамера (а в Малом он выступил и как режиссер, и как автор инсценировки и сценографии) эта завязка опущена. Все начинается с образа Богоматери, который 16-летняя кроткая девушка с большими голубыми и задумчивыми глазами приносит в лавку ростовщика, чтобы заложить. Впрочем, физически кроткой на сцене словно нет: об их знакомстве рассказывает ростовщик — Сергей Гармаш.
Как раз тогда, когда девушка приносит ему иконку в серебряном окладе, герой и решает жениться на сиротке, узнает о ней все, делает предложение, и та, к его удивлению, соглашается (а ведь у нее был выбор). Поначалу они вроде как счастливы: ростовщик учит стрелять ее из револьвера, который хранит в лавке на всякий случай, они проводят вместе дни и вечера. Но вскоре выстраивает свою «идеальную» политику отношений — молчание. Он полностью контролирует ее жизнь, выводит ее иногда в театр или на прогулки, смотрит, как она читает вечерами, но не разговаривает с юной женой. Эти игры в безмолвие, строгость и подавляющий контроль в итоге доведут девушку до страшного решения расстаться с жизнью. Но перематывая события назад, переживая их вновь, герой так и не осознает своей вины. Хотя вскользь обмолвится, что мучил ее…
Сценография пьесы точно отражает конфликт героев и дает «ключи» к повести Достоевского (она пусть и короткая, но оставляет в читателе глубокий след — не случайно Юрий Башмет после премьеры сказал, что две недели не мог прийти в себя после прочтения). На сцене три серых стеллажа со множеством ящиков, которые упираются чуть ли не в небо. Эти подвижные декорации красноречиво дополняют образ героя, замкнутого на себе (его можно было бы называть «человеком в футляре», однако чеховский персонаж родился на 20 лет позже этого героя Достоевского). В одном из самых напряженных моментов пьесы стеллажи с ящиками раздвигаются, превращаясь в полуоткрытые двери, и мы оказываемся в гостинице, где происходит судьбоносный разговор кроткой с бывшим сослуживцем ростовщика. Там она узнает о его падении: как он, дворянин и офицер, был уволен со службы за отказ участвовать в дуэли, как опустился на самое дно, обнищал, спал в ночлежках. Она принимает все с честью, защищая своего мужа, лишь позже спросит у него: почему тот не рассказал ей об этом до свадьбы? Когда ростовщик подслушивает ее разговор с ненавистным ему офицером, зритель чувствует его внутренний накал физически — прожекторы ярко светят нам в глаза, словно высвечивая в нас все потаенные боли.
Кроткая девушка в пьесе является призраком — черной тенью, летающей вокруг ростовщика с белыми платочками, которые она часто шила вечерами. Призрак даже не один, их шесть (их играют студентки института имени Щепкина). Есть и седьмой — и это кукла, которая то сама собой оживает, то уменьшается до крошки и двигается по воле своего кукловода, то вырастает в гигантский монумент и нависает нас своим «тюремщиком».
В этом униженном обществом человеке, который отыгрывается на своих несчастных клиентах и жене, все-таки проснется человеческое. Случится это в тот момент, когда он услышит голос кроткой — ее тихое пение за шитьем. Голос станет потрясением — он падет на колени перед супругой, решится продать лавку, предложит раздать все бедным и уехать в Булонь. Он наконец заговорит с ней с тем внутренним жаром, который так долго скрывал. А она? Она ответит лишь: «А я думала, что вы меня оставите так…» В финале та несказанность, что есть у Достоевского, проявится в жестах: после библейской цитаты о любви к ближнему, которую вдруг осознает герой, труп куклы оживет и погладит его по голове. Прощая за все. И тогда перед нашими глазами возникнет образ Богоматери…
Сергей Гармаш отыграл сложный образ на «пятерку» — прожил его и пропустил через себя. А после спектакля ответил он на вопросы журналистов так, словно и не выходил из роли. И его ответы, как философскую повесть Достоевского, следует читать между строк.
— Что в этом герое откликается в вас? Есть что-то похожее в ваших отношениях с женщинами?
— На то он и Достоевский, чтобы каждый мог найти в нем что-то откликающееся в своей душе, — ответил актер, чуть смутившись. — Я вообще люблю этого автора. Несколько лет назад Юрий Башмет играл спектакль в «Современнике», потом мы сидели в курилке нашего театра, и я сказал: давай сделаем «Кроткую». Второй раз мысли о «Кроткой» вернулись ко мне, когда я вышел из «Современника» и поехал к Юрию Абрамовичу на концерт — читать письма Чайковского. В этот день в моей жизни произошло одно очень важное событие. Он меня обнял и сказал, что все хорошо.
— Есть ли такое, что в какой-то момент вы любите или ненавидите своего героя?
— Я играю по Станиславскому — я адвокат своей роли.
— С вашей личной точки зрения как вы оцениваете поведение своего персонажа, которого угнетало общество, а он отыгрывался на своей жене?
— Мое дело играть. Раскладывать экспликацию своей роли нескромно и нехорошо.
— Вы считаете его тираном?
— Нет. В результате трагедии, которую он совершил, он впервые в жизни обрел нечто человеческое и духовное. Иногда бывает в жизни и так.
— Почему эта трагедия, написанная в ХIХ веке, должна быть рассказана сегодня современному зрителю?
— Гоголь поднял тему «маленького человека», а Достоевский, который сказал, что все мы из гоголевской шинели вышли, понял тему одиночества. Подумайте, сколько сейчас у нас в стране одиноких людей…
