От «милостивого государя» к «товарищу» Поделиться
Собирать и систематизировать письма зрителей, хранящиеся в музее МХАТа, начали еще при Союзе. Тогда в руках театроведов оказался массив исторических документов, написанных миллионерами и простыми студентами, министрами и рабочими, священниками и революционерами. В разгар застоя эту работу не удалось довести до логического книжного завершения — слишком уж много «нерукопожатных» с точки зрения коммунистической идеологии людей писали в Художественный театр. В итоге коробки с уже изученными и распечатанными на пишущей машинке материалами «валялись под ногами», ожидая следующего поколения исследователей.
Зачем «вслушиваться» в застывшие в бумаге «голоса прошлого»? Как менялась тональность и язык писем, адресованных Константину Станиславскому, Немировичу-Данченко, Ольге Книппер-Чеховой, Василию Качалову и Василию Лужскому? Какие мифы о старой России, существовавшей до 1917 года, можно легко опровергнуть, изучив ворохи пожелтевших бумаг? Обо всем этом «МК» рассказала профессор школы-студии МХАТ, искусствовед и театровед Ольга Егошина.
— Ольга Владимировна, так что же было в тех самых забытых коробках?
— Перепечатанные копии писем. Причем очень плохая машинопись – далеко не первый экземпляр. Многое пришлось в музее сверять и считывать. Лучшие копии наши предшественники отдали, видимо, куда-то в издательство. И там все потерялось и не вышло. А в ящиках лежала четвертая или третья копии, сделанные через копирку, на них почти ничего не было видно.
— О каком массиве идет речь? Сколько всего существует писем?
— Тысячи! Их огромное количество, потому что там были письма вплоть до 1953 года. Мы пока взяли в работу определенное число лет – с 1898 по 1928-й. Остальное осталось либо нам же, но спустя время, либо будущим коллегам, которые за это возьмутся.
— Страшно было подступаться к столь необъятной работе?
— Очень COVID помог. Делать было нечего. Мы, то есть я, Ольга Абрамова, Инна Соловьева, которая еще в прошлый раз работала с письмами, полстолетия назад, и Екатерина Кеслер все перечитывали, выбирали наиболее яркие для читателей и заново перепечатывали. Также мы сделали именные указатели и указатели музыкальных и драматических произведений.
— Самые интересные письма – это какие?
— Например, если крестьянин писал, то таких писем было немного, мы их все брали. Или письма рабочего завода Густава Листа – это тоже уникальное свидетельство, потому что общедоступным Художественный театр был только в первые годы своей жизни. Потом им запретили пускать рабочих за маленькие деньги.
Или другой пример – священнослужитель, директор Рязанской Александровской семинарии А. Гартвич, привез своих учеников в Москву. Узнав, что билеты распроданы, он пишет Станиславскому отчаянное письмо, мол, поймите, мы целый год ждали, я рассказывал детям, что есть такое место, понимаю, что даже для московского человека попасть туда трудно, но можно моих учеников хотя бы по одному, по двое на спектакли пускать?
— То, что писано именно рабочим – как это можно понять? По ошибкам, специфической лексике и словесным оборотам? Или по дешевой бумаге?
— Они честно подписывались, кто они.
— Вы видели это письмо? Что можно сказать об уровне культуры автора?
— Да, я видела подлинник. Прекрасный почерк. Но это же был специализированный завод, они выпускали сложную технику. Отец советской актрисы Марии Бабановой был таким рабочим. Это была образованная прослойка общества.
Хотя в то же время я нашла письмо «черной прислуги», но оно не такое совсем уж безграмотное. Его отправили после 1901 года, когда состоялась премьера пьесы Немировича-Данченко «В мечтах».
— А «анонимки» в ХТ присылались?
— Если человек не хотел подписываться, письмо либо шло без подписи, либо заканчивалось фразой: «Мое имя вам ничего не скажет, поэтому не подписываюсь».
— Как менялась культура переписки в Российской империи, после революции и в ранней Советской России?
— Отличия есть, во-первых, в пределах одного времени — это же письма людей, принадлежащих к разным классам. Кто-то обращается «многомилостивый государь», а кто-то использует обороты «товарищ» и «жму руку», появившиеся немного раньше и ставшие общеупотребительными после революции.
Мы не ставили целью отслеживать эпохи, но когда обращаешься к массиву тестов, неизбежно возникают кучи сюжетов, людей и их судеб. Ничего этого в 70-е трогать было нельзя, даже судьбу Мейерхольда описать не представлялось возможным. Нам в этом смысле было проще – мы рассказали о том, что случилось со многими авторами посланий.
— То есть вы от тома к тому намерены создать не просто хронологические собрания писем, но одновременно превращать их в «справочники» биографий посещавших театр зрителей?
— Все узнать обо всех нам не удалось. Остались лакуны. Например, был крестьянин села Высокиничи под Серпуховом – и не совсем понятно, куда он делся. Он написал благодарность за то, что он увидел театр в духе «как здорово, что был на спектакле, собираюсь еще посмотреть». Человек поделился чистой зрительской радостью и подписался, кто он.
— Давайте уточним: написал лично? Существует же представление, что при царе крестьяне были людьми темными, и только в СССР их научили читать и писать на курсах ликбеза. А до этого они крестик ставили вместо имени и фамилии.
— По письмам в ХТ эти представления абсолютно опровергаются. Серпухов – это не так, чтобы далеко – но оттуда в 1900-х представитель народа мог поехать в Москву. Пойти в театр, который только-только открылся, и, что немаловажно, понять театр.
— Что тогда шло на сцене?
— Конкретно наш крестьянин смотрел чеховские спектакли – и они его потрясли. Но это, кстати, была специализация театра – все старались попасть именно на чеховские.
— На письмах есть визы или пометки Константина Сергеевича?
— Да, он очень аккуратно помечает «надо связаться», «нужно ответить». Обратило на себя внимание очень смешное письмо 16-летнего гимназиста Бородулина, написавшего, что он некрасивый и т.д., но влюблен в театр не меньше Станиславского. И что ему в его возрасте пора подумать о преемнике. Казалось бы – смешное, наглое, беспардонное отправление. А Станиславский пишет развернутый ответ этому мальчишке, где формулирует, что такое искусство и как его нужно любить:
— Знаете почему я бросил свои личные дела и занялся театром? Потому что театр – это самая могущественная кафедра, еще более сильная по своему влиянию, чем книга и пресса. Эта кафедра попала в руки отребьев человечества, и они сделали ее местом разврата. Моя задача, по мере моих сил, очистить семью артистов от невежд, недоучек и эксплуататоров. Моя задача, по мере моих сил, выяснить современному поколению, что актер – проповедник красоты и правды. Актер должен для этого стоять выше толпы, талантом ли, образованием ли, другими ли достоинствами. Актер прежде всего должен быть культурным и понимать, уметь дотягиваться до гениев литературы.
Вообще много чего приходило по почте смешного – кто-то замечал, что во МХТ неправильные эльфы, что таких не бывает. Кто-то ругал, кто-то поучал примерно так: «я очень уважительно относился к вашему театру, но после постановки инсценировки романа Достоевского «Бесы» перестану к вам ходить»
— Можно ли сказать, что театр тогда был «далек от народа» или «близок» к нему?
— Сложно ответить, потому что трудно понять, что такое народ. Судя по разбросу писавших, в театр ходили очень разные люди, даже более разные, чем сейчас. Но понятно, что после 1917 года туда пошли те, кто до того вообще не был. Станиславскому приходилось выходить перед началом спектаклей в 1917-1919 годах и предупреждать, что в зале нельзя грызть семечки или сидеть в одежде.
— От революционных матросов и красноармейцев много почты обнаружилось в архивах?
— На самом деле начали писать еще солдаты Первой мировой из госпиталей. Скажем, на «Синюю птицу» сходили чуть ли не пятнадцать человек воинов — и потом очень благодарили. С революционными солдатами было точно также – в первое время после 1917 года театры сами зарабатывали. Нашелся даже человек, поменявший хлеб на билеты – он приехал неизвестно откуда, догадываясь, что хлеб будет пользоваться спросом. И поменял. Причем он упомянул, что ему рассказывали, что Художественный театр – это когда на сцене Качалов. А тут Качалова не было – и все было прекрасно.
А однажды Константину Сергеевичу написала девочка-курсистка, она, в соответствии с «новым сленгом», обратилась к нему «Товарищ Станиславский», а в завершении поставила оборот «с коммунистическим приветом».
— Кроме Станиславского, кто были востребованными адресатами?
— Немирович-Данченко, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Качалов, Лужский. Как ни странно, мы почти не увидели писем Ивану Михайловичу Москвину, но, может быть, их просто в архив не передали.
Если говорить о великих, вспомним, что есть письмо Льва Николаевича Толстого Станиславскому с просьбой помочь духоборам – и гениальная реакция: Станиславский об этом письме забыл. А потом, когда нашел, горел от стыда.
Все, кого я назвала, были очень вежливыми, и отвечали корреспондентам даже на самые ужасные письма
— В наши дни есть фраза-мем «КВН уже не тот», ее применяют и ко МХАТу и много еще к чему. Находились ли те, кто считал столетие назад, что театр умирает, а русская драматургия оказалась на краю погибели?
— Это было постоянно, и до революции, и после. До — об этом говорил Леонид Андреев, он вообще возмущался, когда брали не его пьесу, а кого-то другого. Сотрудничество с Блоком называли «ужасным падением». То, что Художественный театр «сворачивает не туда», стало лейтмотивом. По мнению таких-то-таких-то, только первые год-два театр двигался туда, куда нужно. А остальные 124 года шел «не туда». Я не то, чтобы присоединяюсь к этому мнению (смеется), но даже удивительно, что спустя столетие мало что меняется. Чуть-чуть они делают не то, к чему все привыкли, и идут разговоры: «вы мракобесы», «скажу как мать: вы отравляете детей».
